Богатство - Страница 23

Сезон лососиного нереста закончился, вместе с ним завершился сезон тревог. Как бы то ни было, но в этом году Камчатка отстояла свои промыслы от пиратов. Совсем рядом, в шести милях от Камчатки, японский лейтенант Ямагато думал, что многое зависит от Губницкого… Но он не знал, что очень многое в делах Камчатки зависело теперь от Соломина!

ПРИЗНАКИ СУМАСШЕСТВИЯ

Скорее ради психологического интереса Соломин снова попросил Папу-Попадаки открыть сейф.

— А я вам не зулик, цтобы открывать касси. Одназды на Венской промысленной выставке в павильоне Франции появилась касся мсье Шубба, который обесцал сто тысяц франков тому, кто ее откроет… Я открыл! Но венская полиция поцадила меня в тюрьму. Сказыте, как мозно после этого верить людям?

— Вот я и не верю, что вы греческий дворянин.

Пала не стал этот тезис оспаривать:

— Хоросо. Я открою вам кассю, но за это возьмите меня с собою, когда поедете драть ясак с инородцев.

— Драть ясак не стану и вас с собою не возьму…

В присутствии появился Сотенный, опять завел речь о загадочной пропаже явинского почтальона:

— Ежели вожак у него не умел оборачиваться, тогда он, может, выпал с нарт на повороте и замерз, как цуцик. А вот куда Сашка Исполатов делся? Он и человек опытный, и вожак у него — чистое золото…

Соломин спросил урядника, бывали ли на Камчатке случаи бесследной пропажи людей.

— Сколько угодно! Иногда через несколько лет и найдут. Одни косточки да тряпочки… приходи, кума, любоваться.

— А если поискать как следует?

Мишка Сотенный рассмеялся:

— Найди попробуй… Сейчас трава выше козырька, а зимою снег любой грех кроет. Даст бог, и само все откроется…

Соломин не знал ни явинского почтальона, ни траппера Исполатова, а потому переживать исчезновение их он не мог.

Совершенно неожиданно его навестил Нафанаил — владыка клира петропавловского и духовный наставник камчатской паствы. При появлении благочинного в канцелярии Соломин испытал некоторое смущение, ибо, чего греха таить, за множеством дел не торопился отстоять всенощную… Спасибо Нафанаилу — он не учинил ему выговора, а завел речь на иную тему.

— Туточки вот, кады я сюды приехал, в некоем доме обнаружилось забавное чтение. Бумаги архивов камчатских. Избегая чадного курения и винопития, яко человек просвещенный, удосужил я разум свой чтением кляуз старинных. Воистину доложу вам: на примере былых начальников камчатских не избегнете вы кары господней… Уезжайте отселе, покедова в разуме!

— Простите, ваше преосвященство, — ответил Соломин, — но не могу уяснить, на что намекаете вы?

— На то и намекаю, что, как учит опыт камчатской истории, многие здешние начальники с ума посходили. Бряк — и поехали чепуху молоть, а сраму при этом уже не ведают, бедненьки.

— Я думаю, мне это пока не грозит.

— И сами не заметите, как в безрассудстве явитесь…

Соломин, естественно, спросил владыку, почему при душевно здоровом населении сумасшествие избирает для себя жертвы именно среди управителей Камчатки.

— Это нам не открыто, — увильнул Нафанаил.

Показался он человеком глупым, и глупым его речам Соломин не придал никакого значения.

В эти дни ему надоело кормиться у Плакучего, он нанял себе кухарку. В доме стало чуточку уютнее, дородная Анфиса походя сметала фартуком пыль со стола и говорила гневно:

— Во, мужичье проклятое! Без бабьего уходу хуже свиней живут… Будь моя волюшка, так я бы всех мужчин передавила…

Озирая ее многопудовую дородность, Соломин верил — такая передавит.

По утрам его (ну совсем как в деревне) будил звон бубенчиков и пение рожка — это петропавловский пастух выгонял из города на выпас тучное коровье стадо. А почти все дома камчатской столицы были крыты ветхой соломкой — тоже как в деревне. Соломин полюбил гулять в окрестностях Петропавловска, где ему часто встречались медведи — громадные, но удивительно миролюбивые. Не раз он наблюдал такую картину: женщина гребет в кошевку смородину, а рядом с нею лакомится медведь. Потом спокойно разойдутся — и ни крику, ни испугов, ни страхов! Это было очень забавно…

Возвращаясь с прогулки, он повстречал на улице Блинова, а подле него шагал румяный застенчивый юноша.

— Это мой Сережа… приехал к пале с мамой.

— А-а, будущий драгоман! — приветствовал студента Соломин и любезно расспросил об успехах в учебе.

— Японский… это же страшно трудно, — вставил отец.

— Да нет, папа, — возразил юноша. — Русский язык дается иностранцам ничуть не легче, однако многие японцы постигают его очень быстро…

— И надолго вы к нам?

— Как водится — до последнего парохода.

— А когда Камчатку покидает последний?

— Примерно в октябре, — пояснил Блинов-старший, — потом уж до следующей весны живем, как в бочке. Сереже никак нельзя упустить последний пароход, это может плохо кончиться — возьмут и выкинут из института, а что ему тут делать?

С разговорами они дошли до памятника Лаперузу (глыбы серого гранита, оплетенного якорной цепью). Сережа Блинов с грустью вспоминал веселое студенческое житье во Владивостоке…

Это верно, что жизнь во Владивостоке была сейчас приятной. Там на рынке уже появились первые арбузы, в кинематографе «Гранд-Иллюзион» показывали американский боевик «Большое ограбление почтового поезда», по вечерам открывался цирк-шапито с любимицей публики наездницей Гамсахурдия — и вдруг (о читатель!) в этот милый шурумбурум вторгся с моря пароход «Котик», который выбросил на пристани Эгершельда громадную толпу японцев. Никто не понимал, откуда они взялись, а японцы бормотали одно: